Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия. Автор книги Сергей Михайлович Сергеев.
Небольшая выдержка из книги:
– В конце XVIII в. «крепостные рынки» открыто действовали даже в Петербурге. В начале XIX в., при либеральном Александре I скованные помещичьи люди для продажи их в розницу открыто свозились на Урюпинскую ярмарку в Рязанской губернии, «на которой парней и девушек покупали преимущественно армяне для сбыта в Турцию» (М. И. Пыляев). На Макарьевской ярмарке крепостных перепродавали в рабство кочевникам-азиатам. Ф. Ф. Вигель, бывший в 1826–1828 гг. керченским градоначальником, вспоминает, как местные греки, не имевшие права владеть крепостными, тем не менее покупали их на тамошней ярмарке через подставных лиц. А чего стоит практика сбыта русскими офицерами, служившими в Финляндии, своих «рабов» местным жителям, на что в 1827 г. был даже наложен высочайший запрет! Гуманный просветитель Н. И. Новиков, когда у него возникла нужда в деньгах, продал крепостного, ранее добровольно разделявшего с ним заключение в Шлиссельбурге. Жаловаться на произвол своих господ рабам было практически некуда. При Екатерине II подобные жалобы рассматривались как тяжкие уголовные преступления, подлежащие битью кнутом, преданию суду и ссылкой в бессрочную каторгу с зачетом помещику в рекруты. Запрещалось принимать от крепостных доносы на их владельцев и всю дореформенную часть XIX столетия.
Когда одна часть этноса в буквальном смысле слова торгует другой, они (эти части) никак не могут образовать единой нации. Нет ничего удивительного, что в сознании даже наиболее просвещенных представителей дворянства (исключения единичны) по отношению к крестьянам (а отчасти и к другим сословиям) по крайней мере до войны 1812 г. царил самый настоящий социальный расизм. Е. Н. Марасинова, проанализировав огромный массив частной переписки дворянской элиты последней трети XVIII в., пришла к выводу, что «по отношению к крестьянству у авторов писем преобладал взгляд помещиков-душевладельцев, которые видели в зависимом сословии в первую очередь рабочую силу, источник доходов… живую собственность… объект руководства и эксплуатации… Авторы писем не видели в зависимом населении ни народа, ни сословия, ни класса, а различали лишь особую группу иного, худшего социального качества. „Народом“, „публикой“, „российскими гражданами“, то есть единственно полноценной частью общества, было дворянство, а крестьянское сословие представлялось… „простым, низким народом“, „чернью“… Крестьянину, олицетворявшему „низкую чернь“, была свойственна грубость поведения, примитивность языка, ограниченность чувств, интеллектуальная ущербность».
«Во всех своих сношениях с простым народом высший класс видел в нем не цель, а средство, и только одно средство, рабочую силу и ничего более. Все, что могло образовать его, развить в нем человечность, отстранялось сначала по невежеству, потом по системе, в основание которой полагали ту несправедливую и антисоциальную мысль, что дикарем управлять легче», – писал уже в 1841 г. в своей замечательной записке «О крепостном состоянии в России» А. П. Заблоцкий-Десятовский.
Особенно обильно антикрестьянские эскапады произносились представителями благородного сословия при обсуждении возможности отмены крепостного права. Аргументация против была весьма разнообразна, но суть всегда сводилась к одному: крестьянам свободу давать никак нельзя. Потому ли, что «российский народ сравнения не имеет в качествах с европейскими» (мнение керенского дворянства в Уложенной комиссии 1767 г.), еще бы, «ведь русский крестьянин не любит хлебопашества (!) и пренебрегает своим состоянием, не видя в нем для себя пользы» (Ф. В. Ростопчин); или потому, что «уславливаться рабу с господином в цене и свободе почти невозможно», да и кто, кроме помещиков, «которые суть наилучшие блюстители или полицмейстеры за благочинием и устройством поселян в их селениях», сможет удержать «поселян» «от разброду» (Г. Р. Державин); кроме того, «земледельцы наши прусской вольности не снесут, германская не сделает их состояния лучшим, с французскою помрут они с голоду, а английская низвергнет их в бездну» (отстаивает русскую самобытность знаменитый историк И. Н. Болтин); ну, и, наконец, без крепостных «у иного помещика некому было бы и студено искрошить, а не только сделать какой фрикасей» (из записки безымянного автора в Вольное экономическое общество).
Замечательно, что «мужикам» запрещалось иметь общие фамилии с дворянами, в 1766 г. было принято официальное постановление о том, что рекрутов, носящих дворянские фамилии, «писать отчествами». «Генерал-майор Чорбай, шеф гусарского полка при Павле I, так ревностно преследовал дворянские фамилии своих солдат, что их всех почти назвал Петровыми, Ивановыми, Семеновыми и т. д., отчего даже произошли большие затруднения для военной коллегии» (А. В. Романович-Славатинский). Дворяне всячески стремились отгородиться от «черни», в частности, Московский университет долгое время не считался среди них престижным учебным заведением, ибо был открыт для представителей всех сословий. Ему предпочитали закрытые дворянские училища и пансионы. Социальное неравенство могло проникать даже через стены святых обителей: известны монастыри, где постригались только благородные.
О культурной отгороженности дворянства от «народа» в XVIII в. нимало не печалились. «Юности честное зерцало», напротив, поучало, что «младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали». «Шляхетские отроки» это наставление подхватили с таким энтузиазмом, что даже накануне войны 1812 г. «высшее общество… говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке» (Н. Ф. Дубровин), за исключением наиболее экспрессивной части «великого и могучего», которая использовалась для общения с подлым народом. А. М. Тургенев, по его словам, «знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, – да всех не упомнишь и не сочтешь, – которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски» непечатные слова. Даже в конце 1830-х гг. в семействе князя М. Н. Голицына, по воспоминаниям служившего там в юности учителем его детей С. М. Соловьева, «все, кроме прислуги, говорят… по-французски, и молодых французиков, то есть княжат, я обязан учить чуждому для них, а для меня родному языку – русскому, который они изучают как мертвый язык… я был в доме единственный русский не лакей, говоривший не иначе как по-русски, и потому гувернантка-француженка, разливавшая чай, не иначе обращалась ко мне как „m-r Russe!“».
«Простонародное» отождествлялось с «допетровским», «неевропейским», «нецивилизованным». Такой истинно просвещенный человек, как А. Т. Болотов, впервые побывав в 1792 г. на деревенском празднике, так передает свои впечатления: «На что смотрели и сами мы, как на невиданное никогда зрелище, с особливым любопытством, и не могли странности обычаев их, принужденности в обрядах и глупым их этикетам и угощеням довольно надивиться… И глупые обряды их при том ажно нам прискучили и надоели». Н. М. Карамзин, опубликовавший уже «Бедную Лизу», в одном из писем 1793 г., иронизируя над «дебелым мужиком, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря, ай парень! что за квас!», констатирует: «Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей». Культурный отрыв «благородных» от «подлых» и усиление социального неравенства шли рука об руку, взаимно дополняя и усиливая друг друга. И даже распространение идей французского просветительства не слишком смягчало нравы: «Вольномыслящий тульский космополит с увлечением читал и перечитывал страницы о правах человека рядом с русскою крепостною девичьей и, оставаясь гуманистом в душе, шел в конюшню расправляться с досадившим ему холопом» (Ключевский).